|
|
|---|
|
В доме было тихо и сумрачно. Наверное, уже был вечер, хотя не должно было бы, лето же, темнеть должно поздно, а я только прилегла… И тихо так. Так тихо в доме, даже часы не тикали. Я проснулась. И я вспомнила. В доме темно. Потому что окна занавешены. И зеркала занавешены. Этого я не видела, но тоже вспомнила. А часы Костя остановил, когда врач вышла из комнаты дочери. Потому что Ирочка умерла. Наша маленькая девочка, голубые глаза, косички русые (была одета в светлое платье, сумочка в виде сердечка), 5 лет осенью. Было бы. А сейчас лето, точно лето, и 5 лет ей уже не будет никогда. - Все равно хорошо, что забрали из больницы, все равно лучше дома, знаете ли… Я встала и пошла в ванную. Так странно умываться, когда зеркало занавешено, и даже не посмотреть, все ли в порядке. Хотя… в каком порядке? Я прошлась по квартире. Пусто. Все ушли. Только Костя спал в нашей спальне. Таблетки все же подействовали и на него, как и обещала врач. И так девятый день уже. А тогда (сто лет и девять дней назад) милиционер неловко вложил мне в руку карточку. У него дергался уголок губ, нервно и так… беззащитно. - Это мой номер… личный... я прослежу за этим делом… лично. Я... Юрий Петрович меня зовут, - добавил он. Он посмотрел мне в глаза, юный такой, ребенок почти, только круги под глазами. - Но надо верить! Верить надо, слышите! Ведь были случаи, я знаю! Дети, они такие сильные!.. «Мама, смотри, какая я сильная!» Ира стояла на руках, кофточка задралась, локти дрожали от напряжения, венка на лбу пульсировала: «смотри, мама!», она была счастлива, а я ею гордилась. - Я найду его, я вам обещаю! Карточка царапала ладонь… так странно, что я чувствую это. Так странно, что я чувствую. - С-суки! - он стукнул кулаком по папке с делом и закрыл лицо рукой. - Чшш, Юрий Петрович, всё, всё… всё хорошо будет, - я не помню, как я сказала это. Тогда Ирочку ещё только нашли, и ещё был шанс… Я вернулась в Ирочкину комнату. Игрушки, разобранная постель, открытые краски и альбом для рисования, даже кисточка в стаканчике с бурой водой. Это было невыносимо, нереально, невозможно, наконец! Но это было. И огромное зеркало в комнате Иры - «Мама, я хочу большое, чтобы было видно меня и туфли тоже!» - говорило об этом в полный рост. Оно тоже было занавешено. Я открыла комод, переложила вещи дочери в который раз. Летнее – подальше, рубашки и джинсы на осень – в верхний ящик. Я переставила мягкие игрушки в кресле по росту, как любила дочка, я полила её фиалки, синюю и фиолетовую. Из поддона капало на паркет, наверное, я поливала их вчера… и позавчера… и так девять дней уже. Порядок был наведен, делать больше в её комнате было нечего, разве что спать, я спала в её постели в последнее время, я все время спала. Но уходить не хотелось. Куда мне было идти? Солнце сочилось сквозь тонкие прорези штор, золотые пылинки плавали в косых лучах света. Я подошла к большому зеркалу, провела рукой по теплому пледу (это Ирочкин плед, ей он больше не нужен, можно занавесить) и отодвинула краешек. Бледная. Круги под глазами. «Это даже красиво», подумала я. «Даже помолодела будто». В зеркале отражалась комната. Это была наша комната. И в то же время – не наша. Я тряхнула головой. Показалось, наверное, наверное, устала, таблетки, наверное… Комод, кресло, игрушки по росту… В зеркальной комнате падал снег. Мягкими, большими хлопьями. Там были открыты окна, и перистые облака из снега медленно плыли по ночному небу. Снег был везде. Он тихо ложился на ковер, паркет, журнальный столик. - Мамин ещё, - подумала я… А на полу возле кресла сидела Ирочка. Ирочка набирала полные пригоршни и сосредоточенно лепила снежок за снежком. Моя маленькая девочка, два банта и две косички на прямой пробор, светлое платье и сумочка в форме сердечка. Она подняла глаза, синие, огромные: - Лови, мама! - и кинула снежок мне. Сердце замерло, стекло звякнуло тонко и открылось трещинками. - Иди ко мне, мама, можно, - тихо позвала дочь: - Можно… - Ирочка!! Я шагнула в зеркало и очутилась в этой комнате. В комнате было тихо-тихо, даже сердце не стучало, снег бесшумно падал на волосы девочки, на платьице. Я подхватила дочурку на руки, закружила, прижала к себе. Ирочка, Ирочка моя! Дочка вежливо и отстраненно обнимала меня, будто чужую, улыбалась и терпеливо переносила мои объятия. - Тебе не холодно, Ира? - Нет, мама, здесь не бывает холодно. Здесь не было холодно, здесь не было ветра, и здесь была моя дочь. - А что это за место? - А ты посмотри в окно, мам. Так больно от этого «мам» и так хорошо… Ирочка выскользнула из моих объятий и мягко подтолкнула меня к окну. Это был наш город, наш двор, только фонари горели ярче и были старыми–старыми. Фонарщик взобрался на маленькую лесенку и поправлял фитиль. Фонарь и лесенка раскачивались, фонарщик курил папиросу, на его котелок ложился снег горкой. Так странно. Фонари в нашем дворе давно не горели… - Здесь всегда ночь, мам. Я обернулась. Ира деловито сервировала маленький журнальный столик к чаю. «Мамин ещё» - подумала я снова. Салфетки из нашего секретера, чашки с розочками и щербинкой. Здесь моя девочка была старше, совсем взрослые глаза, хоть росточек и голос не поменялись вовсе. Так странно все это было, но я согласна! Только пусть я буду слышать её голос и знать, что она со мной в одной комнате. Я слышала, как скрипнул секретер, как Ирочка напевает про кота Мурлыку, я стояла и смотрела в окно. Я боялась повернуться, вдруг это только сон, и она исчезнет. Фонарщик слез с лесенки и теперь расчищал дорогу старой метлой, пепел с его папиросы не падал, а нарастал толстым столбиком, на столбике пепла тоже был снег. - Здесь всегда снег, мам. - А сейчас к нам придут гости. Мы будем пить чай, только ты не пей. Нельзя тебе пока. И гости потянулись. Звякнул колокольчик (откуда это, у нас такого не было), и в комнату вошла женщина. Она была старше меня, ярко накрашенная, надушенная, она вся звенела цепочками, кулончиками. Она щебетала и порхала вокруг Ирочки, охала и ахала, какая она умница, как замечательно пахнет чай и какие красивые у нас сегодня салфетки. На меня она не обращала ровным счетом никакого внимания. Я очень хотела подойти ближе, но Ира посмотрела на меня, и я села в кресло возле окна. Игрушки стояли по росту. Лицо женщины казалось знакомым, но я уже перестала чему-то удивляться в этой комнате. Ира наливала чай гостье. Чай был остывшим. Настолько, что из носика чайника сыпались маленькие льдинки. По тону их звяканья здесь определяли сорт и качество. - Ирочка, вы любите «Вишневый сад»! Ах, ну, впрочем, в вашем возрасте я тоже любила только вишневое варенье! - она блестела и переливалась камушками и брошками. Ира сосредоточенно наливала чай, старалась не пролить, заварник был старым, ещё маминым, подумала вдруг я опять. Снег падал в комнате, на стол, в чашки, на дочь и на её гостью. Снег не падал только на меня. - Ирочка, золотце моё, а Вы знаете, карусель–то уже запустили! - восторженно пропела гостья и приняла чашку из рук девочки. - Да что вы, Ольга Павловна, так быстро, надо же, - деловито сказала моя Ира, накладывая в розетку густое варенье из синих вишен… маленькая хозяюшка, да и только. - А что за карусель? - не выдержала я. Ольга Петровна посмотрела на меня косо и недовольно поджала губы. Объяснять она мне ничего не стала, а лишь усердней начала перемешивать чай в свой – моей - чашке с розочками и щербинкой. - Карусель Времени и Шанса, - объясняла Ира, видимо, мне, но смотрела она в окно. – Есть такая карусель на Перекати-Поле… Карусель кружится против часовой стрелки. И идет обратный отсчет времени. На этой карусели кружатся девушки–волонтеры. У каждой на коленях – ребенок. Чужой ребенок. Маленький мальчик, реже – девочка, лошадки, санки, паровозик… И эти пары кружатся в полной тишине. Только музыка старых военных маршей из репродуктора, и паутинки летают. И солнце, всегда поздневечернее. И каждого этого малыша нужно полюбить. Полюбить от всего сердца. Их в детстве не долюбили просто. Вот девушка прижимает его к себе и дышит ему в шейку, туда, где пахнет ещё молоком и детским мылом и пылью немного, там же пустыня. И укачивает его, баюкает. И если девушка сделает все верно, этот малыш поверит в любовь, его сердце оттает. И он вырастет хорошим и добрым. И на одного маньяка станет меньше. Если нет – ничего не получится.. А на спинке каждой машинки, пони, лодочки - табличка с именем ребенка. Андрюша Ч., Толя С., Сережа Г. - Там были какие-то сложности с запуском. Но, видно, дело сдвинулось с мертвой точки, - закончила она. - Ольга Павловна, хотите ещё чаю? - спросила Ира деловито, и льдинки заварном чайнике тонко звякнули. Ольга Павловна протянула Ире чашечку: – И два кусочка сахара, милая, как я люблю, благодарю… Ирочка улыбнулась и потянулась к заварнику, чаепитие продолжалось. Снег падал и падал, а на лавочке у подъезда переговаривались сороки, выклёвывая из снега бусинки и пуговицы: - -- Да что вы говорите, ну надо же, вот как?!... - Пора, - прошептала мне Ира одними губами. Комната со снегом пропала, и я очутилась перед зеркалом в своей комнате. Меня накрыло теплым запахом лета, немного пыльным от Ирочкиного пледа, с зимы не доставали. Костя подошел сзади, осторожно положил руку на плечо: - Пойдем, Света, я понимаю, все эти люди, ты устала… Я же не хотел их звать. Ну да-да, тебе видней....пойдём, - он потряс меня сильнее: - Что ты смотришь так в зеркало, там нет ничего. Перед тем, как задернуть плед, он всмотрелся на минутку в отражение зеркала, тряхнул головой : «Показалось», и мы пошли в комнату. Костя возился на кухне с чашками, ронял что-то, что-то просыпал. - Юра не звонил? - крикнул он из кухни. Я подошла к окну, отодвинула штору. Солнце садилось, было тихо-тихо, старый дворник подбирал лениво окурки в бумажный пакет. «Ему бы пошел котелок», - подумала я. Соседки на лавочке судачили о том, что, видимо, что-то такое творится с нашим домом: - Подумайте только, то этот ужас с малышкой из 34-ой, бедная, бедная..Да-да..И недавно – Ольга Павловна из 82-ой, вы слышали, приступ сердечный, да! Говорят, в театр собиралась, нарядилась, чаю присела выпить, и все. Девять дней, как схоронили… Да что вы говорите…Ну надо же…Вот как?! - Ты можешь приходить ко мне каждую ночь, мама, только никто, никто не должен знать об этом, никто-никто! Пообещай мне! Ирочка строго смотрела на меня своими взрослыми глазами, снег падал ей на пробор и на косички. Я скрестила пальцы и плюнула три раза, как она учила меня давно-давно. Страшная клятва. И я приходила к Ире каждую ночь. Круги под моими глазами становились глубже, губы бледней, но я не чувствовала усталости. Только тревожное лицо Кости по утрам заставляло меня улыбаться и рассеянно говорить, что все хорошо, все хорошо, я ем и сплю, да, да… И каждую ночь в нашу комнату приходили новые гости. Они сыпались, как снег. И я точно знала, что в эту ночь в городе умер ещё кто-то. Ночей прошло тридцать. И одна. Ровно. Я пришла в комнату со снегом в последний раз. Я знала это точно. Когда в первый раз я вошла не через зеркало, а через дверь, колокольчик звякнул. Как льдинки в заварнике. Комната была пустая, Ирочки не было. Не было гостей. Было тихо-тихо. Сороки во дворе склевывали брошки и кулончики, рылись клювами в сумочке сердечком. Я открыла секретер, он скрипнул. Снег падал мне на плечи, волосы, снег падал за окном, и я слышала, как старый фонарщик открыл стеклышко фонаря и меняет фитиль. Я налила в чашку - щербатую, с розами - чаю, льдинки звякнули тонко, переливами. Я подошла к окну. Перистые облака плыли по ночному небу, фонари горели ярко, а старик убирал наметенный за бесконечную ночь снег на обочину. Я отпила глоток. Льдинки щипали горло и губы, было вкусно и совсем не холодно. Я обернулась и в первый раз посмотрела в зеркало с этой своей стороны. По ту сторону стоял Костя и смотрел на меня, отодвинув старый Ирочкин плед. А в моей руке уже не было пустой чашки. В руке я держала крепкий, ладный снежок, и он не таял. |
| Всего комментариев: 0 | |