• Вход
    • Сон: Cны и явь


    Сны и явь.

    Я потеряла Ваню на берегу. Берег был крутой, была зима, и только одно место реки или моря было обнажено: там стояла вода. Вокруг громоздились сараи. Один принадлежал Толкачеву. Он как раз шел по берегу.
    Я думала, Ваня ушел с ним. Но все вокруг, все двери сараев, которые превратились в гаражи, были заперты, ни души кругом. Только ветер вдоль берега.
    Не найдя ребенка и не докричавшись, я пошла домой. Этот был не мой дом, а новая квартира Сережи и Даши.
    Я сказала, что Ваня потерялся, но никто на мои слова не откликнулся. Я стала сердиться, кричать. Старалась передать свой страх Сережке и Дарье, чтобы они тоже испугались и стали искать своего ребенка. Но они не испугались, и искать не кинулись.
    Я, уже в полной панике снова пошла на берег. Полынья была пустая, и зияла страшной черной дырой. Мальчишки нигде не было.
    Я пошла обратно. Вернее, я не видела, как я хожу, только вдруг оказывалась в другом месте. Неожиданно я заметила убожество их нового жилья: длинный темный узкий коридор, двери не сплошные, а со стеклами, но рамы этих дверей поломаны, краска вся оборвалась.
    Это же трущоба, подумала я. Зачем они поскупились и сняли квартиру здесь? В таком плохом месте?
    В отчаянии я стала заходить в одну комнату за другой, искать Ваню. Все комнаты были пустые, полы были покрыты металлическими деньгами.
    Я подняла одну монетку: она состояла из двух кружков и напоминала восьмерку. В одном кружке был отчеканен чей-то портрет, в другом какой-то орнамент.
    Какая странная монета, подумала я. Чья это?
    И услышала телефонный звонок.
    Я сразу поняла, что звонит Сережка. Отключилась в секунды от сна и вернулась в реальный мир.
    Голос в трубке звенел радостно:
    –Мама, все в порядке, папа долетел благополучно, сейчас играет с внуком (Ваней) в домино. Пока.
    Я легла снова, но сон досматривать не захотела, полежала немного.
    Попыталась связать обрывки сна с реальной жизнью. Всплыло воспоминание двухлетней давности: мы с Ваней в Итаке на речке: я сижу, рисую, а он бросает камни об лед, в том месте, где с поверхности льда ветром снесло снег и видна темная глубина.
    Ванька кидал камни прямо себе под ноги, и хотя лед был крепкий, и восьмилетний мальчишка явно не мог поднять камень, которым можно проломить такой лед, все равно я сердилась:
    Виданное ли дело, ломать лед прямо у себя под ногами?
    И тут же вспоминается разговор с Аликом Кобылянским.
    Он сказал, узнав, что Сережка перебирается в Лос-Анджелес:
    –Там, снимая квартиру, он будет выбирать между безопасностью и ценой. Будем надеяться, что он выберет первое.
    Расшифруем действующих лиц:
    Сережа и Даша наши сын и невестка, сейчас они живут в Лос-Анджелесе, а до этого жили в Итаке, север штата Нью-Йорк.
    Алик Кобылянский мой однокурсник, эмигрант, 15 лет как в Америке.
    Толкачев мой бывший начальник лаборатории, в которой я уже десять лет не работаю. Последний раз я встречала его полтора года назад на похоронах сотрудника нашего института.
    А Ванюша наш с Алешкой внук, сын сына. Сон мне приснился в ту ночь, когда Алексей летел к детям в Лос-Анджелес.
    Ну, а причем тут деньги, не знаю. Деньги всегда причем.

    Было много народу, какие-то чужие люди. Они взяли Арину на руки. Я сначала не испытывала беспокойства, но потом вдруг почувствовала страх. Они хотели что-то сделать с маленькой девочкой, что-то очень опасное, надо было спасать девочку. Эти люди не были ни злодеи, ни враги. Просто они должны были что-то сделать с малышкой, а именно это, именно с нашей малышкой, делать было нельзя ни в коем случае. И только одна я знала, что нельзя. И родителей рядом не было.
    Я пыталась закричать: подождите, подождите. Но не могла сказать ни слова. Ни звука не могла произнести. И оттого, что я вдруг стала немой, сейчас, сию минуту происходило непоправимое.
    Сон прервался.
    Арина моя маленькая пятимесячная внучка, дочка дочки. Я вспомнила этот сон спустя две недели спустя, когда врач пришла делать Аринке прививки.
    Они посоветовались с Катей, моей дочерью и отложили прививку. Но это было позже и не должно быть связано со сном.

    Я молодая женщина, лежу в каком-то болоте с автоматом в руках и отстреливаюсь. Я знаю, что я отстреливаюсь, и знаю от кого, но не слышно ни звуков выстрелов, ни мишеней.
    Но я вдруг узнаю, что надо отступать. Так и возникает в мозгу это слово: надо отступать.
    И я отступаю, и плыву в какой-то трубе. Вода вокруг совершенно прозрачная, голубоватая морская вода. Я отчетливо вижу светлый выход из трубы, он недалеко. Я знаю, что сейчас доплыву, и там меня ждет самолет.
    Звонок. Оказывается, уже восемь утра и моя приятельница требует меня к телефону. Она сообщает, что взяла для меня куриные голени. Я кладу трубку, снова ложусь. Мне интересно досмотреть сон, но его уже нет.
    Я встаю и хожу по квартире в раздумье. И откуда могла выплыть такая белиберда? Все лето Ваня донимал меня тем, что стрелял из своих автоматов, а потом бегал и искал в траве пульки. А причем тут труба и вода?

    Бабушка медленно шла к подъезду, а я увидела ее из окна, еле идет, с сумками. Кинулась ей помочь, лифт испорчен, бегу по ступенькам, кто-то их сломал, а ступеньки железные, раздвижные, между ними провалился каблук чьей-то туфли, заклинило, и лифт поэтому не возит, я все же бегу вниз, ступеньки какие-то не наши, неудобные очень, я бегу и думаю, что бабушка уже пришла и спешить мне не надо, я уже не успела. И все. Сон оборвался.
    А бабушки уже 18 лет, как нет в живых.

    Зима наступила в этом году рано. В районе двадцатых чисел ноября выпал снег и не растаял и грянули приличные морозы. Я вернулась домой с прогулки. Промерзла. Напилась чаю с медом. Уснула с трудом. Потом мы с Лешей решили собирать морошку. Где-то много морошки, надо ее собрать, пропадает.
    Алешка мне показал морошку. Она как подавленные моченые яблоки, на вкус чуть кисловатые.
    Надо за ними идти, куда-то в поле, где снег и туман, но Алешка стирает, занят, и я пошла в баню с женщинами. Скользкие лавки, пар, вода, голые женщины вокруг меня. Я достаю из кулечка морошку, показываю им. Она совсем не похожа на ту, что была дома. Листики как у рябины, а ягоды собраны в кисточки, как смородиновые, но только торчком вверх, и ягоды полупрозрачные, зеленоватые.
    Проснулась рано, долго лежала и думала, а как собственно выглядит морошка в действительности?
    В жизни я видела только варенье из морошки. Им меня угощала моя подруга Дина, вернувшись из путешествия по северу. А в бане общей я сорок лет уже не была.

    Грузовик был странный, сидение вдоль кузова такое, что усидеть можно было, только пристегнувшись. Сидели как на лавочке, свесив ноги, а под ними мелькала земля. Страшно быстро. Приехали в какую-то деревню. Домов в темноте видно не было, но как-то было известно, что это деревня.
    Летел откуда-то поток темной воды, над водой склонились плакучие ивы, вдоль берега лежали большие камни.
    Мы приедем сюда с Алешкой и соберем эти камни, подумала я. Вопрос состоял только в том, как найти эту деревню.
    Я стала усиленно думать, где же я нахожусь, и проснулась.
    Я часто прошу Алешку дотащить до участка какой-нибудь камень. Я увлеклась ландшафтным дизайном а наш поросший крапивой участок украшаю камнями.
    Так что камни понятно, а все остальное нет.

    Окна большие и светлые. Алексей красит панели между окнами в густо зеленый цвет.
    Мне не нравится. Леша не спорит, соглашается. Начинает перекрашивать в коричневый. Это сложно, плохо получается, я ему помогаю, смываю краску.
    Поворачиваюсь, мужа нет. Он ушел обедать в столовую института. Я иду за ним. В столовой очередь, я стою в очереди. Встречаю приятеля мужа. Он меня знает, я его нет, но знаю, что встретила приятеля мужа. Иду дальше искать его самого.
    –Хороший бар направо, – показывает мне швейцар, – а если вам столовую, то вниз, налево.
    Швейцар ухмыляется противно, он знает, что я бедная и пойду в столовую, а не в дорогой бар.
    Я иду вниз, еще вниз, еще вниз, очень глубоко, лесенки крутые, иду я не одна, со мной шумящая толпа, и я думаю, они идут вместе со мной. Вдруг выходим все на улицу. Я страшно удивлена, ведь мы шли только вниз и вниз, наверх не поднимались, а оказались на уровне земли. Город чужой, совсем не знакомый мне. Где столовая, никто не знает.
    Когда надо спросить окружающих о столовой, обнаруживается, что я не знаю, столовую какого института я ищу. Я волнуюсь, потом вспоминаю, что институт стали и сплавов.
    Такого института здесь нет, и я захожу в первую попавшуюся забегаловку, стою в очереди с подносом, потом ухожу, так ничего и не поев.
    Обнаруживается, что я одна в чужом городе, я потерялась, и адреса не знаю.
    Я сажусь на автобус. Еду, смотрю в окошко. Что надеюсь увидеть, не прозевать, а что, не знаю. Странное здание лилового цвета мне знакомо. Я думаю, что наша квартира, где Алешка красил окна, Л и М квартира обозначается и она где-то рядом. Я выхожу, стою возле кинотеатра. Встречаю русских. Молодая женщина вникает в мою проблему, она знает, где моя квартира, это недалеко. Она рассказывает, как проехать.
    Сон заканчивается, второй серии нет.
    И комментариев тоже нет. Многое тут из жизни, но откуда конкретно такой сюжет?

    Я слышу какое-то шебуршание в квартире. Вхожу в ванную, через плечо у меня полотенце.
    Возле мойки бегают тараканы. Их много, они крупнее настоящих, крупнее даже тех, черных тараканов, которые водились у мамы. Потом кадр мелькнул, и зрелище меняется: часть тараканов уже лежит дохлая, раздавленная, и между ними валяется дохлая крыса с вывороченными внутренностями.
    Я просыпаюсь от чувства омерзения. У меня жар, во рту все пересохло, потому что нос заложен, и я дышу ртом.
    Я иду на кухню, грею чайник и долго пью теплый сладкий чай, запиваю аспирин.
    Вспоминаю, что в подъезде валялась дохлая крыса.

    Я иду по путям. Навстречу мне идет Ольга Козловская, выглядит совершенно обычно, но здоровается как-то сквозь зубы, так, как она здоровается, когда бывает чем-то обижена.
    Я удивленно смотрю на нее, у нее красные глаза.
    Я хочу спросить: Оля, ведь ты умерла?
    Но стесняюсь, неловко как-то.
    –Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я, и Ольга отвечает:
    –Нормально.
    И добавляет резко:
    –Достаточно хорошо для выдумок, что я умерла.

    Весной, полгода назад я встретила Милу, Ольгину дочку, и она рассказала мне, что Ольга умерла легко, уснула и не проснулась.
    А неделю назад я шла к Свете по путям, проходила мимо Ольгиных окон и вспомнила, как она сердилась:
    –Опять мимо шла, не заглянула!

    Я в лаборатории Пикаева. Лестницы, комнаты, сотрудники, все новое, все мне незнакомо.
    Пикаева я не вижу, но иду в комнату, куда он меня направляет.
    Открываю дверь, там прямо на меня падает человеческое существо неизвестного пола и бьется в конвульсиях.
    Я пугаюсь, но меня успокаивают:
    –Это жена программиста, с ней такое бывает.
    Я закрываю дверь, иду в другую комнату. Мне начинает тошнить, но туалета нет, и я выплескиваю рвоту в красивую металлическую кастрюлю.
    Потом смотрю в нее. Там много темная масса.
    Я чувствую облегчение, заворачиваю рвоту в газету, мою кастрюлю.
    Потом провал, темнота.
    Вдруг я оказываюсь совсем в другом месте и с ужасом вспоминаю, что я не выбросила газету с рвотой. Пугаюсь, начинаю искать телефон Гали Семеновой, чтобы попросить ее выбросить газетный сверток. Но телефона нет и я в ужасе.
    Из этого странного сна реальна только кастрюля. В тот день я купила большую блестящую кастрюлю на шесть литров, а мне нужна была на три, и я долго думала, что же я буду делать с такой большой кастрюлей.
    А Пикаев руководитель моей кандидатской диссертации. Последний раз я говорила с ним по телефону четыре года назад. Галя Семенова сотрудник лаборатории Пикаева и моя приятельница когда-то. Но связь с ней прервалась много лет назад.

    Мы в вагоне. Кругом пути, поезда стоят, мы ждем на вокзале. Периодически выходим на перрон, подходят поезда, и который наш, неизвестно. И едем мы куда-то неизвестно куда, возможно, в Воронеж. Да, точно, всплывает вдруг в голове, мы едем в Воронеж.
    Я с мальчиком. Мальчик этот мне не чужой, возможно сын, а возможно внук.
    Отчетливо виден асфальт перрона, колеса локомотива, рельсы. Совершенно непонятно, куда же бежать. Состав длинный, на другой путь подходит второй. Который из них наш?
    Мы бежим туда, куда и все, я беспокоюсь, что опоздаем. Людей много, толпа, но соприкосновения с ними нет.
    Вдруг оказывается, что я потеряла сумку. Или кошелек? Нет, кошелек у меня в руках.
    Я ищу в кошельке билеты на поезд. У мальчика билет с собой, у него он есть, а я свой потеряла, билет потеряла, и кошелек тоже потеряла, и ничего у меня вообще нет, паспорта тоже нет.
    Я прошу проводницу пропустить меня в вагон, но она не пускает, и я никак не могу решить, что делать, отпустить ребенка одного, а самой остаться? Но как же я останусь в чужом городе без денег, без паспорта, без билета?
    Отчаяние охватывает меня. Я плачу, прошу меня впустить, говорю, что у меня есть билет, только я его потеряла, но ничего не помогает. Мальчика уже почему-то нет со мной, но с ним как-то само собой все в порядке, пострадавшая одна я.
    Так и остается ситуация не разрешенной, и утром я никак не могу вспомнить, чем все это кончилось.

    Мы большой компанией были на природе.
    Я решила искупаться, сняла платье и в купальнике побежала к берегу.
    Бежала я легко, не было никакого ощущения соприкосновения ног с землей. Я была вся такая тонкая легкая и ветерок обдувал кожу на плечах.
    – Какая бабушка, как быстро бежит, – сказала Катя мне вслед.
    Я оказалась на берегу. Берег весь был покрыт снегом, с обрыва на лед катались дети. Обрыв был высокий и крутой, много выше родного обрыва у военкомата, хотя на самом деле место было то же самое.
    Здесь тень от здания и потому все еще зима, подумала я.
    Мне захотелось скатиться тоже, но я боялась. Никакого страха я не испытывала, но знала, что я боюсь скатиться с такой горки.
    Вдали шла торговля пальто и шубами. Шубы были дорогие, из норки, и я не пошла их мерить, подумала, что денег у меня нет.
    Прибежала Катя с подругами. Они решили покататься. Катя была еще школьница. Шумно, что-то крича, вся ватага поехала вниз, и оказалось, что они катаются в больших санях- розвальнях. Отчетливо были видны загнутые полозья саней.
    Я подумала, что места для катания на таких санях на горке мало. И тут же сани сбили девочку в оранжевом комбинезоне и переехали ее.
    Девочка встала, начала отряхивать снег и смеяться.
    Мне захотелось вниз, я осторожно соскользнула на попе по крутизне до пологого места на одной трети высоты горки, потом испугалась и хотела залезть обратно. Но было скользко, я все время падала вниз и в конце концов скатилась до самого льда.
    Я пошла в обход горки и увидела ступеньки. Поднялась по ним. До площадки. Дальше тоже шли ступени, но уже в какое-то здание. В конце ступеней стоял мужчина и не пускал наверх.
    –Откуда ты здесь? –строго спросил он. Я стала оправдываться, жаловаться, что не могу взобраться.
    Он ехидно засмеялся, и зубы и него оказались длинными и желтыми.
    Несмотря на противный смех, он разрешил мне пройти. Я прошла.
    Внутри была надпись: отправление угля.
    Мы с Алешкой зашли туда, но там были обыкновенные комнаты, никаких вагонов с углем там не было.
    Мы поняли, что попали не туда, и вышли.
    Здесь только бумаги оформляют, а грузят в другом месте, сказала я мужу. Он кивнул головой.
    Мы пошли к директору.
    На директоре был светло-зеленый костюм и бежевые усы.
    –Садитесь, Криминская, – сказал мне директор.
    Я села и сказала ему:
    Меня зовут Зоя.
    –Вы хотите чаю? – спросил нас директор.
    –Да. У нас есть торт.
    –Торт я не хочу, – сказал директор, и мы не стали пить чай. Было неудобно пить чай в директорском кабинете со своим тортом, одним, без директора.
    Я так и подумала, что это неудобно.
    Мы ушли.
    Алешка мне сказал, что он правильно рассчитал погрузки угля, и ему выдали за это почетную грамоту.
    Проснувшись, я изумленно уставилась в потолок. Я удивилась, как Алешке удалось правильно рассчитать погрузку угля. Из чего он исходил?
    Бывают такие отчетливые сны, что не сразу и очухаешься.
    Я в Батуми. Ищу свою тетю Марго. Я бывала у нее в Тбилиси, в старой квартире, с высокими потолками и темными шторами, защищающими от безжалостного южного солнца.
    Я когда-то навещала ее и здесь, в подвальчике, рядом с подвальчиком моей подруги.
    Я не была здесь много лет и теперь с трудом узнавала место. Но улицу Бараташвили, засаженную лиственницами, я узнала.
    Я наклонялась и заглядывала в окна, находящиеся ниже уровня асфальта.
    В знакомом подвальчике жили другие люди, и никто не помнил о моей тете Марго, которая, как я вдруг вспомнила, была моей двоюродной бабушкой.
    Я упорно расспрашивала соседей, я так хотела их найти.
    Один старик вспомнил их, и сказал, что они уехали, уехали давно, он не помнит куда.
    Но я могу их не искать, Марго уже умерла. Я стала считать, и оказалось, что да, тетя Марго уже умерла,
    –И ее дочь тоже уже умерла.
    Я стала считать, мне казалось, что она молодая, но выходило, что нет, дочь – ровесница моей мамы.
    Я очень удивилась, что я так долго их не видела, что забыла, что им много лет, и они могут умереть.
    А детей у них не было, сказал старик.
    Я это знала. Знала, что они жили вместе в этом подвальчике, мать и дочь, одинокие, и мне так хотелось с ними повидаться. Но не удалось.
    Моя двоюродная бабушка, тетка отца, действительно жила в Тбилиси. В Батуми они никогда не жили. Ее дочка и ее внуки живы, живут сейчас в Москве.

    Мне необходимо защитить диссертацию. Для этого нужны какие-то акты испытаний, и я суечусь. Спешу. Переживаю, что не успею. Нет у меня точного представления, что я должна делать, только ощущение, что не успеваю, а это очень важно для меня – успеть.
    В голове вдруг выплывает, что нужна еще и характеристика. Характеристика, думаю я, характеристика, а как же ее писать? Я совсем забыла, что в жизни нужна бывает такая бумажка: характеристика.
    Я оказываюсь в приемной директора. Там сидит секретарша, молодая, все волосы дыбом, чем-то намазанные, чтобы стояли, но не рожками, а кудряшками. Кудряшки плачут. Кругом развал, она ничего не знает, и ее увольняют.
    Директор женщина. В кабинете у нее много народу, я заглядываю, от меня отмахиваются, уходи мол, не до тебя.
    Я ухожу. Чувствую, что ничего не сделаю и не защищусь. Возвращаюсь к дверям директорского кабинета. Прошу заместителя, мне срочно нужно подписать бумаги.
    Выходит заместитель. Лицо широкое, спокойное. Хочет подписать, что мне нужно.
    Я с ужасом обнаруживаю, что мне нечего дать на подпись, у меня все еще в черновиках. Огромные такие листы, и все исписанные крупным почерком, и даже разноцветные чернила.
    Я ей показываю черновики, прошу хотя бы посмотреть, сможет ли она такое подписать, если я это напечатаю. Она соглашается подписать, только теперь она будет через неделю, во вторник.
    Во вторник будет поздно. Я в отчаянии, что я скажу Пикаеву? Когда в мозгу возникает эта фамилия, Пикаев (мой руководитель диссертации), я начинаю напряженно вспоминать, вспоминать. Ну, да, я же уже защитилась, а второй раз у нас не защищаются, я уже кандидат наук, и моя новая диссертация тоже кандидатская, а это уже никому не нужно.
    Утром я долго пытаюсь вспомнить, снилось мне что-нибудь ночью или нет, и только за завтраком вспоминаю, да снилось.
    А разноцветными чернилами я писала на занятиях по композиции анализ картины. Писала ручкой, а она перестала вдруг писать, и я продолжила карандашом, а потом не сдала, сказала нашей преподавательнице Ларисе Осиевне, что перепишу дома набело и потом сдам.
    А диссертацию я защитила девятнадцать лет назад.
    И первый раз во сне защищалась, никогда мне это не снилось, и приснилось сейчас, когда это давно уже из другой жизни.
    Когда-то мне часто снились сны, что я учусь в институте, не сны, а кошмары. А вот учеба в аспирантуре не снилась.

    Масло прозрачное желтое, солнечно переливается в бутылке. Я только что купила эту бутылку с маслом. А Катя мне и говорит:
    – И зачем ты купила масло? Что, у нас масла нет?
    И действительно, я почему-то на ее кухне, а не на своей, и масло у них стоит на столе. И я не понимаю, зачем я купила это замечательное масло.
    Этим летом масло растительное уходило помногу, и я часто была озабочена тем, что вот масло закончится, и где его тут, на даче купить?
    Летом беспокоилась, а зимой приснилось.

    Я сижу в вагоне. Куда еду, неизвестно. Жду мужа. Поезд трогается, мужа нет. Я вспоминаю, как он стоит в очереди, в окошечко. Над окошечком была надпись «Пиво».
    Я еду. В купе, кроме меня, еще люди. Остановка. Я выхожу. Кругом пути. Я иду. По путям навстречу мне идет Алексей. Я не удивляюсь, хотя я уехала, а он остался.
    Я иду ему навстречу, и вижу, как мой поезд уходит. Мы начинаем бежать за поездом, но он медленно удаляется.
    Я почему-то вспоминаю, что скоро большой город, остановка, там можно догнать поезд.
    И все. Сон прерывается.

    И опять в дороге. Теперь я еду вместе со Светланой, сестрой. Поезд останавливается, остановка двадцать три минуты. Мы со Светланой решаем, что успеем.
    Платформа как у нас на Водниках. Мы спускаемся по ступенькам, дальше стоит ларь, огороженный металлической сеткой. Мы открываем ларь, в нем наши вещи. Хватаем чемоданы, тащим в вагон. Потом бежим по второму разу. Спешим сильно. Я хватаю тяжелую коробку с мандаринами, оставляю Свете собирать хурму.
    Быстрее, кричу я, быстрее.
    Но когда я вбегаю на платформу, поезд уже уходит. Виден тыл последнего зеленого вагона.
    До города, куда мы едем, уже не долго, мы стоим в растерянности.
    Подходит локомотив. В нем нет вагонов, это какой-то служебный локомотив. Электровоз.
    Но в нем есть помещения и для пассажиров. Только мало.
    Мы просимся к ним. Если локомотив поспешит, то мы догоним поезд и возьмем свои чемоданы. Машинист колеблется, но мы канючим.
    Открывает двери, а там у него пассажиры. Едут зайцами. Несколько человек. Это свадьба, среди них невеста в белом платье и фате.
    Невеста черноглазая, молодая, татарского типа. Злющая-презлющая Личико усыпано блестками. Скалит мелкие зубки, не хочет нас со Светой пускать.
    Но машинист разрешает, и мы заходим.
    Невеста мне говорит, что мы, наверное, плохо о ней думаем.
    – Я вообще ничего о тебе думаю, – отвечаю я.– Ты мне не дочь, не невестка, какое мне дело, какая ты.
    – Ехать будем долго,– говорит машинист. Мы со Светой в недоумении, почему долго, остался всего час пути.
    Но по дороге локомотив останавливается, и вот мы уже в какой-то квартире. Я понимаю, что они доигрывают свадьбу.
    На столе стоит торт. Не очень большой, но красивый. Кругом чашки, пустые. Невеста куда-то уходит. Мне очень хочется кусочек торта, но всплывает мысль, мы тут не причем, пришли на халяву и еще торт хотим слопать. Раз мы на свадьбе, надо что-то подарить невесте.
    Мы со Светой собираем подарок. Это какие-то покосившиеся высокие пирожные, крем на них шапочкой и сильно помят.
    Я печально смотрю на тарелку с этими пирожными, и нам стыдно их предлагать.
    Уже светает. На рассвете, я надеюсь, мы снова тронемся в путь. Я смотрю в высокое узкое окошко под самым потолком. Смотрю в соседнюю комнату. Там вповалку спят молодые парни. Прямо в одежде. Я понимаю, что они перепились на свадьбе и сейчас дрыхнут, и их никак не разбудить, чтобы ехать дальше.
    А уже рассвет.
    Я смотрю в свое окошко, смотрю наяву, открыв глаза, хочу увидеть рассвет. Розовое небо. Но еще утренние сумерки и никакого рассвета нет.
    А я никогда и не вижу рассвет, думаю я. Ведь окна у нас на запад, мы только закат видим.
    Я понимаю, что уже не сплю, но еще рано вставать. Я закрываю глаза, чтобы досмотреть сон, но уже ничего не вижу.
    Вчера целый день хотела позвонить Светлане в Йошкар-Олу, да так и не собралась.

    Я пришла на встречу с издателем совершенно голая. На мне было лишь пальто, и ноги обуты.
    Пальто было мое старое, красивое немецкое пальто, серо-голубое, почти до щиколоток. Так что я выглядела вполне прилично, но во время разговора с издателем все время думала, как бы вдруг мое пальто не распахнулось.
    Беседовали мы очень мило, у издателя были седые виски, но лица я не помню. Разговор наш ничем не закончился, и хотя я не помню никаких слов, но удовлетворения от разговора мне не было. Наконец, я могла уйти. В вестибюле меня ждал Ваня. Я взяла его за руку, и мы стали спускаться. Но тут я глянула на свои ноги, и увидела, что я в коричневых носках. Я забыла туфли. Пришлось возвращаться, и искать туфли на лестнице. Лестница была большая, широкая. И очень высокая. На ней всюду сидели люди, и приходилось их расталкивать, чтобы посмотреть, где мои туфли.
    Наконец, я их нашла. Это были мои желтые туфли, которые я носила еще в студенческие годы, но я очень обрадовалась, когда их нашла.
    Рядом с нами была стойка. Буквально за стенкой. А мы с Алешкой спали у печки, там стояла наша широкая двуспальная кровать.
    Мы пришли, а строители оторвали доски от нашей стены, толстые хорошие доски, и мы обнаружили, что одно стенки в нашей комнате нет. Кругом валялись кирпичи.
    Я стала ругать строителей, стыдить их за то, что они сломали наш дом, оставили нас зимой без стенки.
    –А где доски? Куда вы дели доски?– наседала я на них.
    Строители были какие-то жалкие, смущенные, признавали, что они поступили очень плохо, но досок уже нет, они их реализовали.
    Так это и звучало, не продали, а реализовали.
    Я стал думать, что нам придется ночевать в других комнатах, у детей, стала представлять, какие еще у нас есть комнаты, и мне опять померещилась та квартира, которую я часто видела в своих снах, квартира с большим количеством комнат. И вспомнив, что у нас есть где укрыться от холода, я успокоилась. И решила спать дальше.
    А в реальности я разговаривала вечером с секретарем издателя, и она попросила привести им мои книжки.
    Утром я бегала раздетая по квартире, из ванной до спальни. А все остальное бог знает откуда.
    Я фильтрую вещество. На дне воронки почему-то находится много чаю, видны сквозь стекло чаинки.
    Я развожу желтый порошок и начинаю лить в воронку. Образуется пена, которая начинается быстро выливаться из воронки, как пена из кружки.
    Но это не пивная пена. Вещество ядовитое и пена тоже ядовитая.
    У меня начинается чесаться нога. Я закатываю штанину и вижу на голени нарыв. Большой, красный нарыв. Я его трогаю, но мне не больно.
    Это у меня аллергия, думаю я. Мне нельзя работать в химии.
    Я решаю увольняться.
    Отодвигаю стекло в окне, оно отодвигается, как в сервантах. Окна комнаты выходят в коридор, а в коридоре знакомые девушки, программистки. Я отчетливо вижу Люсю Вищипанову, и спрашиваю ее:
    – Люся, у вас нет работы? Я хотела бы к вам перейти.
    Люся сомневается, что для меня что-то найдется.
    – Ты же знаешь, Юры нет.
    Я знаю. Юра утонул и сейчас у них другой начальник.
    – Новый бестолковый, ты с ним не будешь работать,– говорит мне Люся.
    Я не хочу работать в химии, не хочу к бестолковому начальству.
    Не знаю, как поступить и просыпаюсь.
    Мы с Алешкой почему-то на Окружной. С нами Настя (старшая внучка) и наша собака Рада. Я заглядываю под платформу, там большое озеро. В озере огромная рыба с открытым ртом. Размером с половину платформы. Рыба вся перевязана веревками, как перевязывают рыбу при горячем копчении.
    Вид перевязанной рыбы мне не нравится, и я перестаю заглядывать под платформу.
    Мы хотим уехать, но потерялась Рада.
    Почему-то она стала черно-белой, я забыла как она выглядит, и не могу найти. Глажу ногой какого пса, он играет со мной, гляжу, а морда у него не моей собаки.
    Набегают еще псы, целая стая. Крупные, с густой шерсть, разной масти большие дворняги.
    – Откуда их столько? – удивляюсь я.
    Псы машут хвостами, надеются, что я их возьму к себе вместо Рады.
    Ноя не желаю чужих псов, мне нужна моя собака, а ее нигде нет.
    – Едем домой, –говорит мне муж. Потом найдем.
    Мы зовем Настю, но Насти тоже нет. Ищем Настю. Она стоит за маленьким прилавком, толи торгует чем-то, толи покупает что-то.
    Мы ее зовем, но она не хочет ехать с нами. Она идет со мной и мы снова рассматриваем собак, ищем Раду.
    И все, сон обрывается. Утром я вышла в коридор, а собаки нет на месте. Я сразу же вспомнила ночной сон и испугалась. Сон получался какой-то провидческий.
    Я прошла по коридору открыла дверь на кухню. На меня ринулась моя собака, вращая от радости хвостом с таким размахом, что он стучал и об левый и об правый косяк двери.
    Я записывала эти сны в течение трех месяцев. Как приснится сон, тут же утром его и запишу. Если сразу не запишу, то к обеду я совершенно его забываю. Если же и помню, что мне что-то снилось, то не могу вспомнить, что именно.
    Да и разве такую галиматью запомнишь?
    Записывать сны я стала из любопытства. Мне казалось, что сны – это отражение реальных тревог и волнений, но стрельба из автомата и плавание в трубе под водой меня как-то разубедили, что сны имеют ко мне отношение. Или это был какой-то заблудившийся сон, не мне предназначался, а попал ко мне.
    И даже фильма я такого не помню, с таким сюжетом, хотя, очевидно, что такой сон может быть навеян только каким-нибудь сумасшедшим американским триллером.
    В общем, как читателю понятно, никакого анализа провести не удается.
    В детстве мне часто снились кошмары. Я куда-то падала, в какую-то пустоту. Такое происходит со мной и сейчас, только сейчас я знаю, что это у меня спазмы, обычно вызванные перебоями в работе печени при употребление не свежих жиров. Маленькой девочкой я не могла бы это понять, а сейчас думаю, что и тогда со мной было то же самое.
    Летала я во сне мало, но летала. Это совсем не то, когда падаешь, когда падаешь, состояние ужасное, а когда летишь, тебе хорошо, кругом воздух, внизу деревья, трава.
    Летала я только как бы летом, тепло и воздух вокруг тебя, а в тяжелой зимней одежде я не летала.
    Я записала за три месяца целую кучу снов, а помню я за свою жизнь всего несколько, и как мне кажется, большинство из них снились мне не раз.
    В детстве кошмары с рыжим быком.
    Он впряжен в сани, едет мимо, смотрит на меня и запоминает. Потом сворачивает за угол, но я знаю, что сейчас он сорвется с цепи, и вернется, чтобы забодать меня. Я убегаю в какой-то двор, бегу, прячусь за стеной дома, нахожу темный угол. Слышу топот. Все ближе и ближе. Надо бежать, но ноги приросли к месту и не шевелятся. От страха я просыпаюсь.
    Я живу в большом городе, не похожем на все те города, в которых мне приходилось жить.
    Я всю жизнь живу здесь и люблю этот город. Сквозь сон я пытаюсь вспомнить, как называется город, но не могу, и осознаю, что не могу вспомнить, потому что такого города нет. Я все свое детство провела только в маленьких городках с небольшими домами. Большой город моего детства только Москва, но город, который я вижу во сне, и который мне очень нравится, это не Москва, Москва город для всех, а это мой личный город. Я так точно знаю, что я живу в большом красивом городе, и так часто мне на протяжении многих лет снится похожий сон, что я начинаю думать, что это, наверное сон из какой-то моей другой жизни.
    Мне было уже за тридцать, когда мама вскользь упомянула, что мы жили у свекрови в Тбилиси когда мне было около трех лет. Жили четыре месяца.
    Я очень обрадовалась, услышав это. Я сразу поняла, что город моих снов, это, конечно. Тбилиси.
    На первом курсе мне в первую сессию перед первым экзаменом мне я всю ночь проводила плоскость через три точки.
    Плоскостей было много, они наезжали одна на одну, вокруг на черном фоне бегали мелкие белые точек, их было больше, чем три, и они сбивали меня с толку.
    После окончания мне снился сон про несделанную лабораторную работу по электричеству, в которой надо было изучать индуктивность катушки с сердечником.
    Было отчетливое состояние ужаса, что я не успеваю сделать эту работу и тогда мне не видать зачета по физике и я завалю Гос.
    Такой сон снился не раз, и каждый раз я просыпалась в страхе и вспоминала, что мне, слава богу, уже не надо учиться, я уже защитила диплом. Интересно, что лабораторная была не в тот же семестр, что Гос экзамен.
    Еще снились сны, в которых я была не замужем, и встречалась Ефимом, с которым у меня был непродолжительный роман на первом курсе, закончившийся решительным разрывом.
    Сны были какие-то потерянные, грустные. Действие происходило в Долгопрудном, мы все ходили по улицам, какие-то неприкаянные. У него была семья, и он рвался к ней, а я оставалась одна.
    Наяву я воспринимала эти сны как розыгрыш возможного варианта моей жизни. В тот период у меня было двое детей, они много болели, и я очень уставала. Жили мы все в однокомнатной квартире, и одиночества мне там очень не хватало.
    Позднее у меня были отчетливые сны про встречи с Люсей, с которой я близко подружилась, пока жила год в поселке Дзержинском, а когда уехала оттуда, то наша связь оборвалась.
    Но все это немного скучно. Сны, которые я запомнила, не сравнить с теми, которые я записала по горячим следам. Так что заканчиваю.
    Не ешьте на ночь и спите спокойно.

    Категория: Непознанное (1583)

    Сонник Cны и явь
    Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
    Регистрация Вход

    Сонник Сонан
    А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О
    П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


    Похожие сновидения: Похожие сновидения: